Олег янковский: «на съемках мой внук все делал с одного-двух дублей. Весь в меня»
Вот подумайте: кто еще может сравниться с Олегом Янковским во всей полноте его образа -- как талантливый актер первого ряда, умопомрачительный мужчина, содержательная личность? Чтоб все названное и не названное, но уходящее шлейфом, значительностью свершенного, всем, чего не перечислишь -- в одном лице, в одной плоти, в одной душе. Не знаю, не знаю…
Такое впечатление, что иногда он играет подсознанием, самыми тонкими, ускользающими, а потому самыми глубокими его пластами. Даже без текста, молча. «Придет, станет перед прихожанами, помолчит, и все -- им уже не нравится правительство и раздражает нищета». Шутка. А теперь серьезно. Можно без преувеличения назвать много программных, уже классических фильмов, в которых Янковский был главным «выразительным средством». Но я назову всего три -- «Зеркало», «Мюнхгаузен», «Полеты». Он стал их дыханием, пульсом, глазами. Его долгий печально-ироничный, насквозь все понимающий, пронзительный взгляд с экрана, сто раз воспетый в превосходных степенях, почти пресловутый, о котором уже и книгу написали, -- незабываем. Такой вот исключительный талант: там, где другому надо надрываться, три тома излагать, биться головой об стенку, Янковскому достаточно раз в камеру поглядеть -- и такой же «объем информации».
Все это, конечно, дорого ценится. Поэтому время его расписано надолго вперед. Сейчас он репетирует главную роль в предстоящей премьере «Ленкома» «Шут Балакирев». К тому же, Олег Иванович занялся кинорежиссурой. А вот в Новому году выйдет его картина «Приходи на меня посмотреть». Эта лента примечательна тем, что в ней состоялись два дебюта двух Янковских: дед выступает в роли постановщика, а его внук Ваня впервые снялся в кино. Но, как ни странно, сумасшедшая, оголтелая, часто позерская, московская суета Олега Ивановича не измарала. Янковский, как выяснилось, принадлежит к людям другой категории. И вот Олег Иванович степенно раскуривает трубку, и, улыбаясь, испытующе смотрит своим знаменитым взглядом, по которому сходило с ума столько женщин «одной шестой земли». И хоть «зрительница» только одна, «работает» он с полной самоотдачей: весь лучится изнутри, завораживает флюидами. Что тут скажешь? Профессионал во всех отношениях. Ну а я, в общем, и зритель благодарный, и дело свое тоже знаю, и смотреть, когда надо, умею. Значит, поговорим…
«Захаров рискнул мне, белокурой бестии из фильма «Щит и меч», дать роль Ленина»
-- У вас, Олег Иванович, прям по Чехову -- все прекрасно. Про одежду и лицо промолчу, а вот табак просто дурманящий…
-- Английский. С кусочками яблочка, чернослива, они для хранения табака заложены, чтоб не сох. В советские времена в основном «Золотое руно» и «Капитанский» курили, а сейчас их такое количество. На фестивале «Кинотавр», которым я руковожу, мы хотели сделать вечер трубочников, собрать всех, взять табаки хорошие, пофилософствовать о жизни, о кино. Трубочники -- это отдельный мир.
-- А трубки дорогие?
-- Ну что вы! Безумно дорогие, безумно! Есть из уникального дерева, которое из Африки привозят. Из вишни делают, из других пород. Есть такие фирмы, как «Свинелли», «Данхил», которые выпускают очень дорогие трубки, по несколько тысяч долларов, коллекционные еще дороже.
-- У вас какая сейчас -- коллекционная, именная?
-- Это у меня «Федоров». Вам это ничего, наверное, не скажет, но тот, кто знает, поймет. Был такой умелец в Санкт-Петербурге, который очень любил актерский мир и некоторым свои работы дарил. Это как Страдивари, понимаете. Шура Ширвиндт мне несколько трубок подарил. Вообще на эту тему я могу часами говорить. У меня трубок тридцать, наверное. Им надо давать отдыхать, в день курить три-четыре трубки, менять их все время. Потому что если курить больше, она начинает горчить. Как женщина, которую нельзя целыми днями любить…
-- Вы хотите сказать, что женщин тоже надо менять?
-- Ну зачем сразу менять? Но отдохнуть дать надо.
-- И как давно у вас такие аристократические привычки появились?
-- Со временем. Я же все-таки с периферии, поэтому для меня и столичная жизнь, и все эти имена казались недосягаемы. А в 1974 году меня Марк Захаров пригласил, и мы выпустили спектакль «Автоград ХХI». Это была первая пьеса Визбора, первый спектакль Захарова в «Ленкоме» и моя первая роль в Москве. Марк тогда заканчивал одно, сразу начинал другое. Счастливое было время.
-- Вы в богемную тусовку, сегодняшним языком говоря, сразу вписались?
-- Что вы, я к этому кругу тогда отношения не имел, меня к нему еще не допускали.
-- Сейчас такое даже трудно себе представить.
-- Да, были времена. Ну, тогда здесь собралась мощнейшая компания -- Андрей Миронов, Шура Ширвиндт, Гриша Горин, Марк Захаров. Они и были тем центром, который очень многое определял. Эта группа друзей была достаточно сильным ядром, активным, излучающим, резонанс от которого распространялся по всей театральной Москве. Вообще по интеллигенции. Я теперь это понимаю. Снимался я и тогда очень много, в пяти-шести картинах в год, но когда делать было нечего, приходил в театр. Жил я в то время сам, семью еще не перевез, а находиться в шестиметровой комнатке в общежитии было противно. И я в свободное время приходил на репетиции. Сидел где-то в конце зрительного зала, еще не имея, так сказать, права приближаться. И даже завидовал Караченцову, который репетировал в то время «Тиля». Но хорошей, белой завистью, потому что сам не был обделен судьбой.
У меня в этот момент начались какие-то замечательные работы, встречи с Тарковским, я начинал в «Зеркале» сниматься, затем у Авербаха. А потом и в театре у меня был счастливый случай, когда вышел спектакль «Синие кони на красной траве». В чем большая заслуга Марка Захарова, рискнувшего дать роль Ленина артисту, который известен публике как белокурая бестия по «Щиту и мечу». А роль без грима, и получалось, что шли за артистом-красавчиком -- это серьезное дело, на которое мог решиться только такой дерзкий человек, как Марк Захаров. Но, слава Богу, спектакль получился.
«Раньше мы на гастролях в каждом городе устраивали футбольные матчи»
-- Я его смотрела уже в восьмидесятые. Там, помню, была очень смешная сцена, когда Татьяна Ивановна Пельтцер, которая играла Розу Люксембург, забывала свои слова, и вы ей как бы невзначай подсказывали…
-- Это было начало ее болезни, потом спектакль сняли, потому что ей уже трудно было играть. Все-таки это не такая пьеса, не комедия. Но дело не в этом. А в том, что лучшие режиссеры того времени -- Товстоногов, Захаров, Эфрос, Любимов -- такими своими работами определили предстоящие перемены. Они опосредованно внедряли в сознание своими замечательными метафорами то, что мы все сегодня имеем. У нас много уродства, много чего поломано, но мы уже не вернемся к старому времени. Упаси Бог! А нам еще тогда, после «Того самого Мюнхгаузена» и «Дома, который построил Свифт», письма приходили: «Что вы с нами делаете?!»
-- Серьезные вещи говорите. А что-нибудь смешное о съемках этих фильмов вспомнить можете?
-- Самое смешное, пожалуй, то, что Гриша Горин, который все это сочинил, снялся в эпизоде в «Мюнхгаузене», а озвучить себя не смог. И мы все над ним подтрунивали: «Понял теперь, каково быть артистом?»
-- Знаете, когда он впервые привел меня в артистический буфет «Ленкома», в конце восьмидесятых, здесь еще ни нового ремонта, ни ресторана «ТРАМ» не было, я помню, вошли вы с Абдуловым, подошли к нашему столику, отвели Горина в сторону и начали вести себя, как мальчишки: толкались, смеялись, шептались. Меня тогда такое легкомыслие и озорство во взрослых, известных людях просто поразило…
-- У каждого поколения свой язык. Который, с одной стороны, вроде наивный, а с другой -- и очень мудрый по-своему. Наши отцы говорили на одном языке, ну не буквально, конечно, но у них шутки какие-то свои были, словечки. Каждое поколение рождает что-то новое, свой сленг. Сейчас что чаще всего повторяют? «Вот, блин». Мы там, к примеру, говорили… Боже, что ж мы говорили?
-- Ну, там «чувиха», «хиляй отсюда»…
-- А вы откуда знаете?
-- Вампилова читала.
-- Да, было, было. И вот в каждой организации, будь то научно-исследовательский институт или театр, существовал свой птичий язык, который со стороны понять не могли. Сейчас мы немного по-другому общаемся, новое поколение к нам пришло, а вот тогда если б вошел Караченцов или Абдулов, то от Янковского можно было услышать: «Ну, сволочь Абдулов, что нового?» И окружающие могли подумать: какие у них плохие отношения. Например, на съемках «Свифта» играла совсем молоденькая Саша Захарова. И вот я, поскольку я постарше, уже что-то советовал Абдулову и даже предначертал, как у него сложится жизнь. Абдулов репетирует, а я ему говорю: «Так, Саша, если сейчас вот это не сделаешь, я тебя выживу из театра». И Захарова вся в слезах побежала к папе: «Олег Иванович хочет Александра Гавриловича выжить из театра!» Так что то, что вы удивились, как мы толкались, это хорошо. Вы б и не такое услышали. И это все аура театра, прекрасней которой ничего не может быть.
-- Наверное, она и сейчас сохранилась, потому что когда входишь в театр, ощущается, что он живой, даже если ничего не знаешь о закулисной стороне жизни…
-- Понимаете, не в обиду молодому поколению, но сейчас несколько иначе. Раньше мы каждый год выезжали на гастроли, которые длились по нескольку месяцев. В каждом городе устраивали футбольные матчи. Сборная «Ленкома» играла со сборной журналистов. Огромное количество народа, вся пресса. Представляете, что это за событие для города было? Да они ж еще сами все это раздували. И вот выходил Евгений Павлович Леонов и первым бил по мячу. А на трибуне Татьяна Ивановна Пельтцер в роли психологического наставника за нас болела: мат-перемат, известная матершинница была. И вот в этих поездках, матчах возникало какое-то единение, которое потом так помогало выходить вечером на сцену.
«Я верующий человек. Всех молитв до конца не знаю, но к Господу Богу обращаюсь искренне»
-- А в теннисе или бильярде вы успехов добиться не пробовали?
-- Нет, я не играю в бильярд. У Лени Ярмольника на даче все это есть. Вот приеду, соберется компания, и я начинаю ревновать: такие люди интересные, хочется поболтать, поговорить об искусстве, посплетничать, а они все время шары эти бьют. В «Ленкоме» тоже есть свой бильярдный клуб. И за застольями часто этим развлекаются. У нас был такой период хороший, когда мы почти каждые выходные собирались у нашего товарища, Пети Штейна, режиссера, сына известного драматурга. Сейчас-то у всех дачи, и есть побогаче, а тогда у них была одна из первых дач в Переделкино. Публика разная, застолья замечательные, с юмором. К сожалению, ничего не фиксировалось. А это все снимать надо было. Такие передачи можно было бы делать для телевидения, а не ту чушь, что сейчас показывают. Намного и остроумней, и помудрее, замечательные, талантливые. Классное ощущение от них осталось, настоящее счастье было. Целый цикл мог бы получиться -- «Встречи в Переделкино». Ну да ладно -- поезд ушел.
-- И все же вы один такой «поезд» вернуть попытались, когда делали в этом году «Возвращение Мюнхгаузена» в Цирке на Цветном бульваре.
-- Сначала эту идею Марк Рудинштейн и я предложили. Потом, конечно, Гриша Горин подключился, без него мы не могли обойтись. А сделать это в цирке он уже придумал. Я там улетал под купол. Чего только не испытал, поднимаясь на том канате, жуть просто!
-- Так вам же дублера предлагали…
-- Мне самому все надо было испытать. Там высота метров шестьдесят-семьдесят -- ужас, дух замирает. Есть, конечно, страховка, но все равно мысли, что чего-то не довинтили, что-то не сработает, оторвется -- кошмар. Там у Броневого, Чуриковой, Ярмольника, Кореневой были номера. Я в «небо», конечно, полетел, но как-то коряво. И кто-то из «Московского комсомольца», доброй в кавычках газеты, написал, что у Янковского были судороги на лице. Посмотрел бы я на журналиста, который оказался бы на моем месте. Нормальный человек такое прощает, потому что тут эмоции другого порядка. Все смеялись, кроме Ярмольника, когда обезьяна шандарахнула его по лицу, и он потом с таким фингалом ходил. У нас на «Кинотавре» тоже такие вечера в цирке происходят, которые Якубович ведет. И он как-то, раззадорившись, спрашивает: «Ну, кто сможет по канату пройти?» Вдруг выходит Сергей Жигунов. «Я!» И прошелся по канату. Тут уж все было: от замирания духа до восторга. Это, конечно, удар под дых.
-- В таких случаях молиться надо. Умеете?
-- Я верующий человек. Всех молитв до конца не знаю, но к Господу Богу обращаюсь искренне.
-- Крестились уже взрослым?
-- Нет, маленьким. Родители верующие были, поэтому все сделали в детстве. У меня хранится крестик крестильный, дешевенький такой…
-- Я знаю, что актеры умудряются совмещать веру и суеверие. И все-таки, давайте поговорим о вашем дебюте в качестве режиссера кино. Все равно на Новый год эта тайна станет экранной явью. У вас есть ощущение, что фильм сросся?
-- Мне трудно самому судить, это экран покажет. В моем арсенале есть ряд каких-то кинематографических побед, в которых я принимал участие как актер. «Служили два товарища», «Ностальгия», «Полеты во сне и наяву», «Мюнхгаузен», «Крейцерова соната»… Наверное, я могу, глядя вам в глаза, не стесняясь, назвать десять-пятнадцать картин хорошего толка. Я знаю, что такое кино, понимаю, что каждое время предлагает свою стилистику, иной язык, как, например, сразившая меня недавно лента «Рассекая волны». Но мы таких задач не ставили. Мы сняли на пленку добрую, трогательную и во многом смешную рождественскую историю по пьесе Надежды Птушкиной «Когда она умирала». Такое кино сегодня само по себе является дефицитом. В нем действительно есть хорошие актерские работы.
«Вам могу признаться, что сам учился неважно, но внуку я этого не говорю»
-- Актеров вы сами выбирали?
-- Да, в «НТВ-Профит» вели себя более чем тактично, и мы с оператором Аграновичем были вольны делать то, что считаем нужным. Идея снять картину по этому материалу родилась у него. Я сам по себе инертный человек, поддающийся судьбе. Если судьба ставит перед фактом, я это делаю. Но тогда уже делаю, включая весь организм, могу и ночами не спать, и двадцать четыре часа в сутки работать. А пробивать, в двери стучаться, звонить без конца -- это не для меня: другой склад характера.
-- Когда вам предложили снимать фильм, вы сразу согласились?
-- Сразу. Может, это и не совсем тот материал, который на все сто считаю своим, но с того, что мне хочется, я, наверное, первую картину и не начал бы. Мне надо сначала руку набить. А то, что мне хочется, я, дай Бог здоровья, может, сниму лет через пять-шесть, если попадется хороший, фактурный материал.
-- Значит, во вкус вы уже вошли.
-- Ну конечно, это ж все родное. Тем более в кино я тридцать пять лет снимаюсь. Но стоять по ту сторону камеры -- другое дело, тем более совмещать актерскую и режиссерскую работу, вести непростую группу очень уважаемых и значимых актеров -- Екатерину Васильеву, Ирину Купченко, Наталью Щукину, включая маленького ребенка, своего внука Ивана Янковского, который впервые снимался и увидел, чем его дед занимается.
-- Вы актерские способности во внуке еще раньше разглядели?
-- Конституция актерская в нем есть, но это я потом обнаружил. Мне он был нужен как некий добрый талисман. Вот поразительно: у нас в семье есть много хороших фотоаппаратов, купленных и подаренных, несколько кинокамер, все актеры, все в кино играют, а для себя ничего не сняли, семейная хроника отсутствует. Безобразие просто. И мне хотелось хоть таким способом запечатлеть его нынешний возраст. С одной стороны, мне это было приятно, а с другой -- я очень хорошо знаю, как трудно и сложно отдавать ребенка в кино. Вспомнил, как Филиппа своего отдал Тарковскому сниматься в «Зеркале». Андрей тогда показывал ему сложные длинные панорамы: как надо пройти, подняться, взять, обернуться именно так и никак иначе, плавно перевести взгляд в нужную сторону. Тарковский все это Филиппу объяснил, а потом спрашивает меня: «Олег, он вообще что-нибудь понимает или нет?» Потому что сын во время разъяснений отвлекался, по сторонам смотрел. Я говорю: «Ну, ему четыре с половиной года всего, откуда я знаю, давай попробуем». Ладно. Дают команду «Мотор!», и Филипп делает все точь-в-точь. Потом Андрей ко мне подошел, говорит: «Я просто обалдел». И если вы помните мальчишку по фильму «Зеркало», то вот такой же и Иван. Пришел, обаял всех, со всеми передружился. На площадке все поражались: один-два дубля, и все делает точно как надо. Может стоять, что-то мечтательно разглядывать, но только позовешь его, тут же включается: «Что надо делать?»
Он со мной часто бывает, и когда автографы берут, спрашивает: «Дед, ты знаменитый?» Говорю: «Очень». «Я тоже таким хочу быть». «Ну, это трудно, -- отвечаю. -- Надо учиться хорошо». Вам могу признаться, что сам учился неважно, но ему ж я этого не говорю. Хотя эта мечтательность во многом мешает ему в школе. Он немного рассеянный, весь витает в облаках. Но и я таким был, это он от меня взял. Я и сейчас, бывает, слушаю и не слышу, что мне говорят, смотрю на партнера, а сам уже унесся. Иногда читать не могу, по строке взглядом скольжу, а фантазия моя далеко. Поэтому я, конечно, читаю хорошую литературу, но не так, как некоторые, -- сразу, а прерываюсь, забываюсь, потом встрепенусь: о чем я тут читал? Вот и Иван, судя по всему, такой же.
-- Гонорар за работу он получил?
-- Получил. У меня даже фотография есть, попросил его снять, когда он в ведомости расписывался. Это же очень важно для маленького человека -- первые заработанные деньги. Он так волновался, и когда ему дали кучку денег, удивленно сказал: «Дед, это же больше, чем у тебя за месяц в театре».
-- А на что он их потратил?
-- Подарки купил всем. Папе пепельницу купил в форме черепа, чтоб, значит, не курил. Сестренке купил подарок, маме, бабушке. Остальное потратил на сникерсы и фанту. Сам тихо пойдет купит, потому что ему запрещают пить эту гадость. Знает уже, что деньги трудом добываются. Правда, Иван и удовольствие получил. Когда снимали сцену, где ему надо было есть банан, он их штук десять съел, пока сняли в разных ракурсах. Я думал, он их после этого возненавидит, но ничего, обошлось.
«К Балаяну я обязательно приеду сниматься»
-- А чем Янковский-младший в свободное время занимается?
-- Играет в «Лего», на компьютере. А я даже не знаю, какую там кнопку нажать.
-- Так попросили бы внука научить ради приличия, тем более, что ничего сложного там нет.
-- Все равно в это надо вникать, а я лучше ролью займусь. В наше время, конечно, другие игры были. Джоско, например. Это кусочек меха со свинцом, который ногами подбивали, отличная тренировка для футболистов. Потом копеечку об стенку бросали. За трамвай или троллейбус клюкой цеплялись и катались так по снегу. Дороги тогда, так же как и сейчас, не чистились, тем более, что я на периферии, в Саратове жил.
-- Вы в цирк внука уже водили?
-- Это вообще наше любимое место. Жаль только, что одна программа там держится очень долго, полгода. Но на новую программу мы ходим обязательно. С внучкой Лизой тоже уже в цирке были, ей сейчас шесть лет. С Иваном мы и все театральные детские спектакли успели пересмотреть. Вот станет чуть постарше, мы обязательно пойдем на наши, ленкомовские спектакли -- «Фигаро», «Королевские игры».
-- А какой школе вы доверили образование внука?
-- Он учился в хорошей специальной школе. Сейчас ее пришлось сменить: Филипп обменял квартиру, и теперь мы будем жить в одном доме, в соседних подъездах. Я Ваню иногда провожаю до сквера перед школой. Дальше не иду, потому что, не скрою, он иногда пользуется тем, что его дед Янковский. Иван достаточно дипломатичный, хитрый, умненький мальчик, понимает, из какой он семьи. Ему и я, и родители внушают, как важно не уронить свое достоинство и достоинство фамилии.
-- Значит, аксиому о том, что к внукам чувства удваиваются, вы на себе уже проверили?
-- Естественно. Нельзя сказать, что ты сына меньше любишь, чем внука, но все же это нечто другое. Эта любовь умножается на мудрость, зрелость чувств, которых в двадцать лет еще нет. Родился ребенок, вырос… а ты все время на съемках, вечно занят делом, что-то упускаешь, а потом себя клянешь за то, что не уделил ему внимания. А когда ты видишь и узнаешь себя во внуке, сознание будто в космос уходит, ты ощущаешь в нем настоящее свое продолжение. Но это только с возрастом начинаешь понимать.
-- Олег Иванович, режиссурой вы уже заболели, но, надеюсь, не в ущерб роли актера кино. Я знаю, что вы дали согласие сниматься в новом фильме Романа Балаяна…
-- Там есть несколько вариантов сценариев, но окончательный, кажется, еще не готов. Вообще это дело рискованное -- возвращаться к предыдущим успехам, тем более таким оглушительным.
-- Но Балаян же не сами «Полеты» хочет повторить, а, так сказать, ощущение…
-- Тогда лучше взять какой-то другой материал. К Балаяну я обязательно приеду сниматься. Но Рома пока находится в поиске. Надо подождать, когда созреет.
«Раньше у нас в каждом городе центральная улица Бродвеем называлась. Там «золотая молодежь» гуляла, знакомились»
-- О`кей, будем ждать. Скажите, а когда в вашей судьбе случай сыграл главную роль?
-- С самого начала. С самого прихода в эту профессию.
-- И что же такого произошло?
-- Ну, этот случай еще в Минске начался. Мальчишкой я очень футболом увлекался и три года жил у брата, в футбол играл. Наверно, так бы надолго и увлекся улицей и футболом. Школа уже пошла побоку, не закончил бы десятилетку -- честно. А уже половое созревание началось, и все что угодно. Ну и тогда ж Бродвей был, Брод-вей! Вы даже не знаете, что это такое, да? Это центральная улица в каждом городе так называлась. Там «золотая молодежь» гуляла, знакомились. Баров и дискотек не было, только такое тупое блуждание из угла в угол. Многие там чересчур задержались. Ну, вот и я тоже, значит, вечерами гулял, в футбол играл. А в Минске жила тогда такая замечательная, красивая спортсменка с голубыми глазами, Лиля Болот. Она дружила с не менее замечательной нашей пионервожатой, которая тоже всем нравилась. Я уже в то время учился в десятом классе. И вот с Лилей Болот, фехтовальщицей, меня познакомил в одном спортивном клубе мой друг, спортсмен. Я ее увидел и совершенно был очарован! И когда нас знакомили, представился артистом минского театра… О ужас, никому никогда этого не рассказывал… Нельзя этого печатать, все ж живые люди…
-- Олег Иванович, дорогой, раз начали, останавливаться нельзя..
-- Большего позора и унижения я в своей жизни не испытал… Значит, в очередной раз мы идем по Бродвею с моим товарищем, и я вижу, как нам навстречу приближаются две красивые женщины, и понимаю, кто они -- наша пионервожатая с Лилей Болот. Пионервожатая замечает нас, нагибается к Лиле и говорит, вот, мол, мои ученики. И это я понимаю по Лилиному лицу, по взгляду. Я чуть не сгорел от стыда. Мы так и прошли мимо друг друга. Никогда потом такого унижения как мужчина не испытывал. Я ведь был влюблен! И «вот мои пионеры». Ну, меня уже в комсомол приняли. Им самим-то лет по девятнадцать-двадцать исполнилось. А нам по шестнадцать. Но в этом возрасте три года имеют большое значение.
-- И вы хотите сказать, что из-за нее, из-за этого случая стали артистом?!
-- Да, я ей доказал. Я потом приехал, и мы встретились, когда я уже стал известным артистом.
-- И что?
-- И -- все!
-- Да-а, а вот теперь я жалею, что это не фиксирует камера, как вы свои переделкинские встречи. Но такова жизнь. И такова история любви.
-- На смену, которой приходит привычка, которая может быть сильнее любви.
-- К сожалению.
-- Почему к сожалению? Нельзя же только глазами любить. Живут ведь супруги по сорок и по пятьдесят лет. Спросите, у кого золотая свадьба скоро: вы любите? Он скажет: люблю, мы прожили пятьдесят лет… Давно это уже не любовь, другие силы вступили, другие, понимаете?
-- Понимаю.
-- Ну и объясните, что вы понимаете7
-- … Слушайте, вам вообще попадались наглые женщины, которые бы вам посмели отказать?
-- Нет, я счастливый человек, мне как-то мало отказывали.
464Читайте нас у Facebook
